— Луций Цезарь, мы победим! — сказал Сулла очень серьезно. — Говорю тебе, я слышу в воздухе шелест крыльев победы! Мы сотрем италиков в порошок. Побить нас в одной или двух битвах италики могут, но победить в войне — никогда! Этого не может никто! Рим — это Рим, могучий и вечный. Я верю в Рим!

— О, я тоже, Луций Корнелий, я тоже, — ответил Луций Цезарь брюзгливо. — А теперь уходи! Будь полезным для Гая Мария, поскольку, клянусь, для меня ты не слишком полезен!

Сулла встал и, уже подойдя к наружным дверям дома, где расположился командующий, вдруг повернул назад. Письмо произвело на него такое впечатление, что физическое состояние Луция Цезаря не смогло отвлечь его мысли от Гая Мария. Но теперь новое беспокойство охватило Суллу. Командующий был изжелта-бледен, апатичен, он дрожал и потел.

— Луций Юлий, здоров ли ты? — спросил Сулла.

— Да, да!

— Ты болен, ты же знаешь. — Сулла снова сел.

— Я достаточно здоров, Луций Корнелий.

— Позови врача!

— В этой деревне? Это будет какая-нибудь грязная старуха, которая пропишет мне отвар из свиного навоза и припарки из толченых пауков.

— Я буду проезжать мимо Рима. Я пришлю тебе Сикула.

— Направь его лучше в Эзернию, Луций Корнелий, потому что именно там он найдет меня. — На бровях Луция Цезаря блестели капельки пота. — Ты свободен.

— Что ж, пеняй на себя. — Сулла, пожав плечами, поднялся. — Но у тебя лихорадка.

«Так и есть, — рассуждал он, выходя из дома на улицу и на этот раз не оглядываясь. — Луций Цезарь пойдет к теснине Мельфы — он, который не в состоянии организовать даже танцы на празднике урожая. Он пойдет туда, чтобы попасть о засаду, а потом, уже вторично, уползет зализывать раны в Теан Сидицин, оставив на дне этого предательского ущелья слишком много драгоценных людей мертвыми. Ну почему эти командующие всегда такие безмозглые, такие тупые?»

На улице Сулла встретил Поросенка, выглядевшего столь же мрачно.

— У вас там больной, — сказал Сулла, кивком указывая на дом.

— Не растравляй мою рану! — воскликнул Метелл Пий. — И в лучшие-то времена невозможно было поднять ему настроение, а тут приступ лихорадки — я просто в отчаянии!

— Убеди его забыть об Эзернии и сосредоточиться на вытеснении самнитов из Западной Кампании, — посоветовал Сулла.

— Да, конечно, это можно было бы объяснить нашему главнокомандующему в его теперешнем состоянии, — отозвался Поросенок, находя в себе силы улыбнуться.

Заикание Поросенка всегда приводило Суллу в восторг, и теперь он не преминул похвалить своего собеседника:

— В последнее время у тебя с заиканием, кажется, все в порядке.

— Ну за-за-зачем ты это сказал, Луций Корнелий? Оно в по-по-по-порядке, только когда я о нем не думаю, б-б-б-будь ты проклят!

— В самом деле? Это интересно. Ты ведь не заикался до какого времени? До Аравсиона, не так ли?

— Да. Это спа-па-па-спазмы в заднице! — Метелл Пий набрал воздуха и постарался изгнать из сознания мысль о своем речевом недостатке. — При в-в-ваших теперешних неприязненных отношениях, полагаю, он не сказал тебе, ч-ч-что он собирается сделать, когда вернется в Рим?

— Нет. И что же он собирается сделать?

— Предоставить гражданство всем тем италикам, которые и пальцем о палец для этого не ударили. То есть тем, кто не выступил против нас.

— Ты шутишь!

— Нет, не шучу, Луций Корнелий! В компании Луция Юлия я забыл, что такое шутка. Это правда, клянусь тебе, это правда. Как только дела здесь пойдут на убыль, а это всегда так бывает к концу осени, он снимет доспехи командующего и наденет свою т-т-тогу с пурпурной каймой. Его последним актом в качестве консула, по его словам, будет признание римского гражданства для каждого италика, который не вышел на войну против нас.

— Но это же измена! Ты хочешь сказать, что он и другие недоумки в командовании потеряли тысячи людей ради тех, у кого даже не хватило мужества при этом присутствовать? — Суллу всего так и трясло. — Ты хочешь сказать, что он ведет шесть легионов в теснину Мельфы, зная, что каждая понесенная жертва бессмысленна? Зная это, он собирается открыть заднюю дверь Рима любому последнему италику на полуострове? Понимаешь, что произойдет в результате? Они все получат гражданство, начиная с Силона и Мутила и кончая последним вольноотпущенником, который числится среди клиентов Силона и Мутила! О, он не смеет!

— Нечего кричать на меня, Луций Корнелий! Я один из тех, кто будет бороться против этого до конца.

— Ты даже не будешь иметь возможности высказаться, Квинт Цецилий. Ты будешь находиться далеко — на поле боя, а не в Сенате. Только Скавр может сражаться там, но он слишком стар. — Сжав губы, Сулла невидящим взглядом смотрел на оживленную улицу. — Это Филипп и остальные комедианты будут голосовать. И все они скажут «да». И комиция — тоже.

— Ты тоже будешь на поле боя, Луций Корнелий, — уныло сказал Поросенок. — Я с-с-слышал, что ты назначен в помощники к Гаю Марию, этой старой жирной италийской репе! Ручаюсь, он-то не осудит закон Луция Юлия!

— Я в этом не уверен, — сказал Сулла и вздохнул. — Одно ты должен признать, Квинт Цецилий: Гай Марий прежде всего — солдат. Прежде чем его служба на поле боя окончится, там будет очень много мертвых марсов, которые уже никогда не смогут обратиться за гражданством.

— Будем надеяться, Луций Корнелий. Потому что в тот день, когда Гай Марий войдет в Сенат, наполовину заполненный италиками, он снова будет Первым Человеком в Риме. И консулом в седьмой раз.

— Если я не предприму чего-нибудь, — заметил Сулла.

На следующий день Сулла отделил свои два легиона от хвоста колонны Луция Цезаря, который направлялся прямо по дороге к Мельфе. Сулла же двинулся к Латинской дороге, перейдя Мельфу возле старых развалин городка Фрегеллы, разрушенного до основания Луцием Опимием сорок пять лет назад после подавления восстания. Легионы Суллы расположились на удивительно мирных впадинах, заросших цветами, которые образовались среди остатков павших стен и башен Фрегелл. Центурионы занимались обустройством лагеря. Наблюдать за этим Сулла был не в силах. Он решил в одиночестве пройтись по пустынным развалинам городка.

«Вот здесь, — думал он, — покоится все, за что мы воюем сейчас. Здесь можно увидеть, каким образом ослы из Сената устроили так, что спустя годы нам пришлось подавлять новое восстание, на сей раз всеиталийское. Нам приходится отдавать свое время, свои налоги, свою жизнь, чтобы обратить всю Италию в сплошные пустынные Фрегеллы. Мы заявили, что каждый италик поплатится за это своей жизнью. Красные маки вырастут на земле, багровой от италийской крови. Мы сказали, что черепа италиков выцветут до белизны белых роз, а желтые глаза ромашек будут глядеть на солнце из их пустых глазниц. Зачем мы это делаем, если все напрасно? Зачем мы умирали и продолжаем умирать, если все впустую? Он хочет дать гражданство этим полубунтовщикам в Умбрии и Этрурии. Но после этого он не сможет остановиться. Он — или кто-то другой, кто примет жезл правления, упавший из его руки. Они все получат гражданство, все. Они получат гражданство, еще не отмыв руки от нашей крови. Зачем же мы все это делаем, если все ни к чему? Мы, потомки троянцев, которым должно быть хорошо знакомо чувство тревоги, когда предатели готовы открыть ворота врагу. Мы, римляне, — а не италики. А он хочет, чтобы они стали римлянами. Благодаря ему и таким, как он, италики разрушат все, что охраняет Рим. Их Рим не будет ни Римом их предков, ни моим Римом. Этот сад на италийских руинах здесь, во Фрегеллах, — это мой Рим. Рим моих предков, достаточно сильных и уверенных в себе, чтобы выращивать цветы на улицах мятежных городов, освободив их для тишины, жужжания пчел и щебета птиц».

Сулла не мог разобрать, чем вызвано мерцание перед его глазами: то ли печалью, овладевшей им, то ли бликами от камней под его ногами. Но сквозь поток прыгающего света он вдруг различил приближающуюся фигуру, голубоватую и громоздкую, — фигуру римского полководца, идущего к другому римскому полководцу. Вот она потемнела, и на ее панцире и шлеме сверкнуло солнце. Гай Марий! Гай Марий, италик.