— В таком случае тебя ждет разочарование, Луций Корнелий. Когда Свинка вернется, меня в Риме не будет.
Сулла и Рутилий Руф разом привстали.
— Тебя не будет в Риме?! — переспросил Рутилий Руф срывающимся голосом.
— Именно, — подтвердил Марий и осклабился с мрачным удовлетворением. — Я как раз вспомнил обет, который я дал Великой Матери перед тем, как разбил германцев: в случае победы я совершу паломничество в ее храм в Пессинунте.
— Гай Марий, ты не можешь этого сделать! — молвил Рутилий Руф.
— Могу, Публий Рутилий! И сделаю!
Сулла опрокинулся на спину, хохоча.
— О, призрак Луция Гавия Стиха! — проговорил он.
— Кого-кого? — переспросил Рутилий Руф, неизменно готовый внимать слухам, чтобы потом их разболтать.
— Покойного племянника моей покойной мачехи, — объяснил Сулла, не переставая смеяться. — Много лет тому назад он перебрался в мой дом — тогда он принадлежал моей ныне покойной мачехе. Он намеревался избавиться от меня, излечив Клитумну от привязанности ко мне: он полагал, что сможет меня затмить. Но я просто уехал — вообще уехал из Рима. В результате он не мог затмить никого, кроме самого себя, в чем и преуспел. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы смертельно надоесть Клитумне. — Сулла перевернулся на живот. — Вскоре после этого он скончался. — Голос Суллы звучал задумчиво; продолжая улыбаться, он издал театральный вздох. — Я разрушил все его планы!
— Что ж, будем надеяться, что возвращение Квинта Цецилия Метелла Нумидийского Свинки окажется такой же бессмысленной победой, — ответил Марий.
— За это я и пью, — сказал Сулла и выпил.
Наступившую тишину было нелегко нарушить, поскольку былое согласие между собеседниками отсутствовало, и ответ Суллы не смог его вернуть. Возможно, размышлял Публий Рутилий Руф, былое согласие зиждилось на целесообразности и боевом братстве, а не на истинной, глубоко укоренившейся дружбе. Но как они могли предать забвению годы, проведенные в битвах с врагами Рима? Как могут позволить размолвке, порожденной пребыванием в Риме, затмить память о прошлом? Конец прежней жизни положили действия трибуна Сатурнина. Сатурнин, возжелавший сделаться правителем Рима; удар, постигший Мария так не вовремя… Нет, все это чепуха, сказал Публий Рутилий Руф самому себе. Оба — мужи, предназначенные для великих дел, таким негоже сидеть дома, забыв про службу. Случись война, которая потребовала бы от них вновь совместно взяться за оружие, или революция, подстрекаемая новым Сатурнином, — и они примутся дружно мурлыкать, как пара котов, вылизывающих друг дружке мордочки.
Разумеется, время не стоит на месте. Ему, Руфу, как и Гаю Марию, уже по шестьдесят, Луцию Корнелию Сулле — сорок два. Не имея привычки подолгу смотреться в зеркало, Публий Рутилий Руф не мог с уверенностью утверждать, что возраст не дает себя знать, однако по крайней мере зрение его не подводило: сейчас он отлично видел обоих — и Гая Мария, и Луция Корнелия Суллу.
В последнее время Гай Марий несколько отяжелел, чего не могла скрыть даже его новая тога. Впрочем, он всегда был крупным мужчиной. Это отнюдь не мешало гармоничности его телосложения. Даже сейчас излишек веса был равномерно распределен по плечам, спине, бедрам и брюшку, вовсе не казавшемуся оплывшим; дополнительный груз не столько отягощал его, сколько разглаживал морщины на его лице, которое стало теперь крупнее и округлее, а также отличалось — из-за поредевших волос — высоким лбом. И эти его знаменитые брови — кустистые, непокорные… Они всегда восхищали Публия Рутилия Руфа.
О, что за трепет вызывали брови Гая Мария в душах многочисленных скульпторов! Получив заказ на изготовление портрета Мария для какого-нибудь города, общины или просто незанятого пространства, куда просилась статуя, ваятели, жившие в Риме и вообще в Италии, еще не взглянув на Гая Мария, уже знали, с чем им предстоит столкнуться. Но какой ужас отражался на лицах хваленых греков, выписанных из Афин или Александрии, стоило им узреть брови Мария!.. Каждый делал все, что мог, однако не только скульптурные, но и живописные изображения лика Гая Мария неизменно превращались всего лишь в фон для его восхитительных бровей.
Как ни странно, самый лучший портрет друга, какой доводилось видеть Рутилию Руфу, представлял собой всего лишь набросок черными штрихами на внешней стене его, Рутилия Руфа, дома. Скупые линии: прихотливая кривая, отлично передающая толщину нижней губы, сияние глаз — как только черный цвет умудряется передать это сияние? — и, естественно, по дюжине мазков на каждую бровь. Как бы то ни было, это был именно Гай Марий во плоти и крови: его горделивость, его ум, его неукротимость, весь его уникальный характер. Только как описать это ни с чем не сравнимое искусство? Vultum in peius fingere — лицо, изображенное со злобой… Однако в своей карикатурности чрезвычайно правдивое. Увы, прежде чем Рутилий Руф сообразил, как снять кусок штукатурки, не дав ему рассыпаться на тысячу кусочков, прошел ливень — и самого похожего на оригинал портрета Гая Мария не стало.
Напротив, с Луцием Корнелием Суллой никогда не произошло бы ничего подобного, как бы ни старались живописцы из подворотни. Если бы не цвет лица, Сулла мало чем отличался бы от тысяч красавцев. Правильные черты истинного римлянина, о чем Гаю Марию не приходилось и мечтать. Однако в красках этот человек был воистину несравненным. В сорок два года у него совершенно не поредели волосы — и что это были за волосы! Рыжие? Золотистые? Густая, вьющаяся шевелюра — разве что длинновата. Глаза — голубой высокогорный лед, окруженный синевой набухшей грозой тучи. Сегодня его узкие, прихотливые брови, как и длинные, густые ресницы, имели добротный каштановый цвет. Однако Публию Рутилию Руфу доводилось лицезреть Суллу неподготовленным к приему посторонних, поэтому он знал, что тот их подкрасил стибиумом: на самом деле брови и ресницы Суллы были настолько светлы, что казались незаметными. А кожа его была мертвенно-бледной, словно напрочь лишенной пигмента.
При виде Суллы женщины утрачивали благоразумие, добродетельность, способность рассуждать. Они забывали осмотрительность, приводили в неистовство мужей, отцов и братьев, начинали бессвязно бормотать и хихикать — стоило ему бросить на них мимолетный взгляд. Какой способный, какой умный человек! Великий воин, непревзойденный администратор, муж несравненной храбрости; чего ему немного недостает — так это умения организовать себя и других. И все же женщины — его погибель. Так, по крайней мере, размышлял Публий Рутилий Руф. Уж его-то внешность, приятная, но ничем не выдающаяся, и мышиный окрас никогда не позволяли ему выделяться среди мириадов других людей. Сулла вовсе не был развратником; за ним не волочился шлейф обманутых женщин — опять же, насколько было известно Рутилию Руфу, его поведение всегда отличалось непоколебимой нравственностью. Однако не приходилось сомневаться, что человек, жаждущий добраться до вершины римской политической лестницы, имел гораздо больше шансов добиться своего, если не обладал внешностью Аполлона: неотразимые красавцы вызывали у соперников удвоенную зависть, не говоря уже о недоверии, а то и пренебрежении: мол, красавчики все неженки и любители наставлять ближнему рога.
Рутилий Руф погрузился в воспоминания. В прошлом году Сулла выставлял свою кандидатуру на выборах преторов. Казалось, победа была ему обеспечена: он отличился в боях, и о его доблести было хорошо известно, ибо Гай Марий позаботился, чтобы избиратели знали, какую неоценимую помощь оказывал ему Сулла в качестве квестора, трибуна и легата. Даже Катул Цезарь (вот уж у кого не имелось причин испытывать любовь к Сулле, который стал причиной его конфуза в Италийской Галлии) выступил с восхвалениями подвигов Суллы в Италийской Галлии в год разгрома германского племени кимбров. Позже, в те дни, когда государству угрожал Луций Апулей Сатурнин, именно Сулла, не ведающий усталости, энергичный и находчивый, вынудил Гая Мария покончить со смутой. Ибо Гай Марий только издал приказ, выполнение же этого приказа взял на себя Сулла. Квинт Цецилий Метелл Нумидийский — тот, кого Марий, Сулла и Рутилий Руф дружно именовали Свинкой — до своего изгнания неустанно разъяснял всем и каждому, что, по его мнению, счастливое завершение африканской кампании против царя Югурты является заслугой исключительно Суллы и что Марий неоправданно приписал победу себе. Ведь именно благодаря усилиям Суллы Югурта был пленен — а каждому известно, что война в Африке продолжалась бы до тех пор, пока Югурта остается на свободе. Катул Цезарь и некоторые другие ультраконсервативные предводители Сената согласились со Свинкой в том, что по справедливости именно Суллу следует благодарить за торжество в войне против Югурты. Звезда Луция Корнелия начала стремительное восхождение, и его избрание в число шести преторов не вызывало теперь сомнений. В пользу Суллы было и его поведение во всем этом деле — несравненная скромность и приверженность справедливости. До самого завершения избирательной кампании он настаивал, что пленение Югурты — заслуга Мария, поскольку сам он всего лишь подчинялся приказам полководца. Подобное поведение обычно вызывало одобрение избирателей: преданность командиру на поле брани и на Форуме ценилась неизменно высоко.