Разумеется, он разыскал очень занятого Суллу и заверил его в своей горячей поддержке, предлагая ему свои услуги в качестве народного трибуна в текущем году. Но затем, когда Сулла превратил плебейское собрание в пустое место, надежды Луцилия потерпели крах. Беглецы были осуждены, и это позволило ему воспрять духом, но ненадолго — до тех пор, пока ему не удалось обнаружить, что схватить намерены одного только Сульпиция. На бегство остальных решено смотреть сквозь пальцы. В том числе и на бегство Гая Мария — а ведь Гай Марий куда худший негодяй, чем Сульпиций! Луцилий пожаловался на это великому понтифику Сцеволе, но встретил весьма холодный прием.

— Постарайся не быть таким тупым, Секст Луцилий, — сказал ему великий понтифик. — Необходимо было удалить Гая Мария из Рима, это правда. Но как ты мог вообразить, что Луций Корнелий хочет его смерти, да еще от своей руки? В Риме осуждают действия Суллы против Рима. Осуждают, но терпят. А как ты думаешь, каково будет отношение римского большинства к Сулле, если он убьет Гая Мария? И неважно, что это будет сделано согласно приговору. Смертный приговор был вынесен потому, что у Луция Корнелия не было иного выбора. Ему пришлось сделать так, чтобы беглецов осудили за измену в центуриях, а такое осуждение автоматически влечет за собой смертный приговор. Все, чего добивается Луций Корнелий, — это Рим без Гая Мария! Гай Марий — это непременный атрибут Рима. Кто же в здравом уме согласится лишить отечество этого непременного атрибута? А теперь ступай. Секст Луцилий, и больше не досаждай консулу такими глупостями!

Секст Луцилий ушел. Он больше не пытался увидеть Суллу. Он понял Сцеволу: никто в положении Суллы не захотел бы отвечать за казнь Гая Мария. Но факт оставался фактом: Гай Марий осужден за измену и находился на свободе. Он будет скрываться до тех пор, пока его не выследят и не убьют. Марию явно предстояло остаться безнаказанным! Он опять сумел выйти сухим из воды! И если старик не сунется в Рим или в любой другой большой римский город, то сможет вытворять все, что ему вздумается. Ведь никто не решится предать казни «непременный атрибут»!

«Ну хорошо же, — думал Секст Луцилий, — ты со мной еще не рассчитался, Гай Марий! Я буду счастлив войти в историю как человек, который пресек твою нечестивую карьеру».

С этой мыслью Секст Луцилий нанял полсотни бывших конников, причем задешево — немаловажная деталь в те времена, когда каждый столь остро нуждался в деньгах, — и отправил их выслеживать Гая Мария. Отыскав его, они прикончат ненавистного старца на месте — по закону, за измену.

Тем временем собралось плебейское собрание и избрало народных трибунов. Секст Луцилий выставил свою кандидатуру и был избран — плебсу всегда нравилось иметь одного-двух крайне консервативных трибунов. И вот отсюда-то и полетели искры.

Поощренный своим избранием, но политически бессильный, Секст Луцилий вызвал главаря своих наемников, с которым имел короткую беседу.

— Я один из немногих людей в этом городе, кто не испытывает особых денежных затруднений, — заговорил Секст Луцилий, — а потому добавлю еще тысячу денариев, если ты принесешь мне голову Гая Мария. Только его голову!

Наемник, который за тысячу денариев охотно бы обезглавил всю свою семью, проявил неподдельную готовность:

— Разумеется, я сделаю все от меня зависящее, Секст Луций. Я знаю, что старика нет к северу от Тибра, а потому начну искать его на юге.

Через шестнадцать дней после того, как корабль, ведомый Публием Мурцием, покинул Остию, он вошел в порт Цирцеи, находящийся менее чем в пятидесяти милях вдоль побережья ниже Остии. Матросы были измотаны, запасы воды исчерпаны.

— Прости, Гай Марий, но это необходимо было сделать, — заявил Публий Мурций, — мы не можем продолжать идти на юго-запад.

Гай Марий, не протестуя, кивнул:

— Необходимо так необходимо. Я остаюсь на борту.

Его ответ показался слишком необычным Публию Мурцию, и он поскреб в затылке. И только на берегу он понял все. Все Цирцеи только и говорили, что о событиях в Риме и об осуждении Гая Мария за измену; если вне Рима такое имя, как Сульпиций, вряд ли было известно, то Гая Мария знали повсюду. Капитан быстро вернулся на свой корабль.

С видом гнусным и вместе с тем решительным Мурций предстал перед своим пассажиром.

— Извини, Гай Марий, но я человек почтенный, судовладелец, и мое дело придерживаться установленного порядка и перевозить грузы. Никогда в своей жизни я не занимался контрабандой и не хочу начинать этим заниматься сейчас. Я всегда платил портовые налоги и акцизные сборы — и нет никого ни в Остии, ни в Путеолах, кто мог бы это опровергнуть. И то, что я никак не могу тебе помочь, кажется мне знаком богов. Да, это боги наслали на нас неудачный ветер. Бери свои вещи, и я помогу тебе перенести их в шлюпку. Ты сможешь найти другой корабль. Я ни слова не скажу о твоем пребывании на борту, но рано или поздно мои матросы проговорятся. Если ты отправишься немедленно и не будешь пытаться нанять другой корабль прямо здесь, с тобой все будет в порядке. Ступай в Таррацину или Кайету.

— Я благодарен тебе за то, что ты не выдал меня, — любезно ответил Марий. — Сколько я тебе должен за то, что ты доставил меня сюда?

Но Мурций отказался от дополнительного вознаграждения:

— Того, что ты мне дал в Остии, вполне достаточно. А теперь, пожалуйста, уходи!

Протиснувшись между Мурцием и двумя рабами, сидевшими у левого борта, Марий перелез через борт корабля и спустился в шлюпку. Он выглядел сейчас очень старым и разбитым. Марий не взял с собой раба или слуги, его хромота стала сильнее. А Мурций вдруг ощутил гордость. Да, он гордился, что целых шестнадцать дней сам Гай Марий был его пассажиром. И вот этот никчемный, вечно жалующийся человечек понял, что не может он просто так взять и высадить Мария. Поэтому он взял двух своих рабов и вместе с ними доставил шлюпку на берег к югу от Цирцей. Там он прождал несколько часов, пока один из его рабов не вернулся с нанятой лошадью и провизией.

— Мне очень жаль, — страдальчески повторил Публий Мурций после того, как он и два его раба подсадили тучного Гая Мария в седло, — я хотел бы помогать тебе и дальше, Гай Марий, но не смею. — Он заколебался, а потом вдруг выпалил: — Ты осужден за великую измену, пойми сам. Когда тебя поймают, то должны будут убить на месте.

— Великая измена? — Марий задохнулся от гнева. — Perduellio?

— Ты и все твои друзья — вы были осуждены центуриатными комициями.

— Центурии! — Марий изумленно покачал головой.

— Лучше поспеши, — сказал Мурций. — Удачи тебе!

— Пожелай лучше удачи себе — теперь, когда ты избавился от причины своих несчастий, — отозвался Марий.

Он пришпорил лошадь и рысью поскакал к роще.

«Я правильно сделал, покинув Рим, — думал Марий. — Надо же, центурии! Сулла решил добиваться моей смерти. А ведь сколько раз за последние двенадцать дней я называл себя дураком за то, что оставил Рим! Сульпиций был прав, и сейчас я убедился в этом. Теперь уже слишком поздно, чтобы поворачивать назад, и я должен постоянно твердить себе это. Оказывается, я всегда был прав! Я даже не предполагал, что нас осудят центурии! Я достаточно хорошо знал Суллу и считал, что он прикончит нас тайно. Однако не думаю, что он такой дурак, чтобы попытаться проделать подобный номер со мной! Но что же такого знает он, и чего не знаю я?»

Как только Марий заприметил жилье, он слез с лошади и пошел пешком. Езда верхом подвергала его слишком суровому испытанию, но лошадь была необходима, чтобы нести его небольшой запас золота. Как далеко он от Минтурн? Тридцать пять миль, если держаться Аппиевой дороги. Болотная деревушка была полна москитов, но зато находилась в уединенном месте. Зная, что молодой Марий отправился туда, старый полководец решил, что Таррацина подождет. Минтурны лучше — это большой, безмятежный, процветающий город, почти не тронутый италийской войной.

Путешествие заняло у него четыре дня, во время которых Марий голодал, поскольку потерял свою сумку с провизией. Один раз его угостила бобовой кашей одиноко живущая старуха, да несколькими кусками хлеба и черствого сыра поделился с путником бродяга-самнит. Ни старухе, ни самниту не пришлось жалеть о своем милосердии, поскольку Марий вознаградил их золотом.